Смоленский фольклорный ансамбль Живая вода

Словно водицы живой испил…

Народные песни в исполнении ансамбля «Живая вода» мне довелось впервые услышать лет пять назад с магнитофонной ленты. А двумя годами позже, в мае восемьдесят седьмого, посчастливилось и близко познакомиться с этим самобытным коллективом. Случилось это в гостеприимной Вологде, где по-домашнему тепло праздновались Дни славянской письменности и культуры.

Помню актовый зал Вологодского пединститута, выступления прекрасных российских писателей — В.Белова, С.Викулова, В.Крупина, В.Личутина, С.Алексеева… Каждый из них с тревогой говорил о многострадальной участи отечественной литературы, живописи, музыки, уже в ту пору предостерегал от реальной угрозы агрессивного натиска массовой культуры, разгул и вакханалию коей мы воочию видим сегодня. Болью отзывались их слова в сердцах тех, кто присутствовал на том вечере…

А потом на сцене появились трое молодых людей: миловидная женщина с длинной русой косой, перехваченной жемчужной нитью, и — под стать ей — два добрых молодца в расшитых косоворотках. Завели они песню, и лица сидящих в зале вмиг преобразились, просветлели будто и впрямь кто окропил их живой водой…

После концерта мы проговорили несколько часов кряду. Уже тогда можно было сделать однозначный вывод: в лице супругов Людмилы и Сергея Новиковых и коллеги их Владимира Воробьева русская народная песня обрела самых что ни на есть ревностных хранителей и защитников. Не всякому дано дотянуться до нее, до песни русской, голосом своим. Ребята из «Живой воды», видит Бог, наделены этим редким даром.

Я наблюдал, с каким радушием встречал их многотысячный Зал Дворца спорта «Крылья Советов» в Москве и как чутко внимал их задушевному пению палаточный туристский городок на берегу Ильмень-озера. Был свидетелем того, как писатель Виктор Петрович Астафьев, у которого в дороге прихватило сердце, буквально ожил на глазах после целительного импровизированного концерта, сочиненного специально для него «Живой водой» в вагоне поезда «Новгород — Москва».

Но более всего, пожалуй, запомнилась мне звездная августовская ночь у костра в подмосковном дачном поселке. Людмила, Сергей и Володя пели тогда в узком кругу близких им людей, быть может, именно оттого голоса их звучали особенно проникновенно, чисто и легко. После одной из песен я взглянул на свою шестнадцатилетнюю дочь, чье музыкальное образование, как и у большинства ее сверстников, закладывалось, увы, в основном «Ласковым маем» под «Черный кофе». Так вот, в глазах у нее стояли тогда слезы… Уже позже она призналась: «Ты знаешь, когда пела «Живая вода», мне вдруг стало стыдно, как никогда. Мы ведь с друзьями всегда считали народные песни туфтой…»

Давно уже собирался я написать об ансамбле «Живая вода», который работает сегодня в творческо-производственном объединении «Светоч» Всероссийского фонда культуры. А потом решил, что правильнее всего будет предоставить слово Людмиле Новиковой, солистке и воистину душе этого коллектива.

Предваряя ее рассказ, скажу лишь, что недавно в издательстве «Советская Россия» вышел в свет сборник русских народных песен, составленный на основе репертуара ансамбля его художественным руководителем С.Новиковым. Не за горами и выпуск диска «Живой воды», который записывает сейчас фирма «Мелодия».

Андрей Поздняев.

Песня в наследство

В последнее время мы все чаще задумываемся о судьбе русского крестьянства послереволюционного периода, о судьбе нашей национальной культуры.

Для меня крестьянство — не абстракция, а реальные, такие дорогие мне люди. Это прежде всего моя бабушка — Марья Никитична, большая рукодельница и «песельница», оставившая мне в наследство бесценный клад — множество старинных народных песен. Это мой дед Василий Кондратьич (мне не довелось видеть его — погиб, спасая от паводка колхозных лошадей, спустя два года после войны, которую прошел всю — с первого дня до последнего). Это и прабабушка Ольга Герасимовна, знаменитая на всю округу травница. Это и прапрадед Егор Никифорович, который, по словам моей бабушки Марии Никифоровны, «толковый был и душой жалостливый. Дятей дужа жалел…». Это бабушкины сестры — тетка Катя да тетка Марфа. («Мархвушка у нас тихенькая росла, а Катька — тая расходовая была! Ни одна свадьба без яе в дяревне не гулялась, на все зазывали, потому как петь и плясать была большая мастерица и охотница».)

А бабушкины братья, которых я тоже знаю только по рассказам ее? Они не пришли с войны: Павлюк, Никифор, Костик, Ваня… Были на все руки мастера редкие: «И печи класть умели, и овчинки выделывать, и валенки валять, и избу срубить — да все, все умели по крестьянству. А Павлюк и Никипор яшшо ж и музукантами были! Ах, як жа ударють, бывало, у скрипки, як заиграють! Во уже любота! В большом почете у дерявенцев были мои брахненьки».

Это и… Нет, чтобы перечислить всю свою крестьянскую родословную, которой я, не скрою, горжусь, нужен не час и не два. У одной моей прабабушки Вольгушки (как любовно называли в родне Ольгу Герасимовну) семья была — «аж восемнадцать душ». И все эти «души» — люди интересные, каждый со своей особинкой. Но что было общее у них — это неистребимая любовь к труду, неистребимая — вопреки всей чудовищной политике «раскрестьянивания». Что и говорить, каждому почти пришлось хлебнуть лиха. Но вот что поразительно: несмотря на пережитое, и бабушка моя и ее сверстницы, проживающие в разных уголках России, сумели сберечь свои души — не ожесточились, не держат ни на кого обиды, не утратили жизнелюбия. Те страшные годы (да и в последующих было достаточно несправедливого и унизительного) вспоминают сдержанно, не стеная, в то время как мне не раз хотелось, когда слушала их откровения, попросту уткнуться в большие изработанные крестьянские ладони рассказчицы и расплакаться. И тут кто-нибудь из бабулек, уловив чутким сердцем мое состояние, непременно спохватится, встрепенется да скажет товаркам с укоризной: «Чтой-то мы, девки, гостью совсем, гляньте-ка, уморили: сидит скуксившись. А ну-ка, хватит языками лазготать — сыграем песню какую, веселую». И «девки», разом спохватившись, виновато и торопливо покивая головами, грянут сильно и слаженно «скакавуху» — тут уж горло перехватит не на шутку: ведь как поют-то…

Низкий поклон этим крестьянкам за то, что в трудную годину не только выстояли, но и сохранили для нас песню. Песню, которую и шельмовали всячески, и запрещали порой. Чего греха таить, было и такое.

Петр Михайлович Казьмин, племянник Митрофана Ефимовича Пятницкого, в своей книге «С песней» вспоминает, что пришлось пережить крестьянским хорам в конце 20-х годов, когда в прессе был затеян «суд слушателей». Начался он со статьи «Песни не наши», опубликованной в журнале «Радиослушатель». В ней, в частности, говорилось: «Чем скорее мы забудем старую деревню, тем успешнее, быстрее пойдет строительство деревни новой — это совершенно очевидно. А хор им. Пятницкого всей своей продукцией эту память о старой деревне, ее традиции и «культ» — всемерно поддерживает.

На чью мельницу эта вода?! Новая деревня — это «ликвидация кулачества как класса». Старая деревня — это кулаки и зависимые от них элементы деревни, борющейся не только за землю, но и за свою идеологию: за всякую «старину» — за религию, за устои семейного векового быта, за обычаи, обряды, песни… Сейчас песни и пение хора им. Пятницкого отмечены печатью «кулацкого выступления на идеологическом фронте».

Старинная народная песня («беспримесно» сохраняемая хором им. Пятницкого), вызывая в рабочем переживания, чувства, настроения и ощущения дореволюционной деревни, задерживает процесс перерождения его из «крестьянина» в «рабочие». Такова ее — а стало быть, и продукции хора им. Пятницкого — дезорганизующая роль. Во всяком случае в массовых отрицательных моментах нашего строительства (прогулы, брак, невыполнение промфинпланов) есть и ее капля «меда». Должна быть. Не может не быть!..»

В результате хору им. Пятницкого должно было «изменить свой репертуар — на современный», а другие «так называемые крестьянские хоры» были ликвидированы (согласно резолюции съезда хоровых деятелей). В те же годы композитор и музыкальный критик Б.В.Асафьев высказывался так: «Ввиду профессионально-музыкальной ценности напевов, ввиду их архаичности и налета музейности, ввиду строго научного интереса к ним, наконец, ввиду того, что современный быт всецело от них удален, а новые поколения переходят в сферу иного музыкального сознания и, сверх всего, ввиду крайне сложного воспроизведения народной музыки в ее подлинном облике и строе — древнерусскому песнетворчеству нет места в общем музыкальном воспитании и образовании»  1 (Выделено мною.— Л. Н.).

Наступление на народную культуру продолжалось и в 50—60-е годы, У писателя Василия Ивановича Белова читаем: «Я сам видел, как заведующие клубами не разрешали молодежи плясать. Клубная девушка отбирала баян или гармонь и включала проигрыватель» 2. Заведующие клубами действовали, разумеется, не сами-по себе, а согласно определенной установке. Одна из работавших в те годы в области культуры женщин рассказывала мне, что «завклубов», у которых участники самодеятельности плясали «Русского», здорово «песочили» — и строгача могли влепить, и даже с работы снять…

Моя мама, сельская учительница, проработавшая в школе сорок пять лет, вспоминает, как ее коллегам с различных трибун внушалось постоянно: неприлично, некультурно учителю петь «мужицкие» песни, плясать в кругу — это «подрывает авторитет»! Учителю нельзя уподобляться «бескультурной деревенской бабе», которая орет, а не поет… Ведь существуют «культурные» песни и «культурные» танцы. Неприлично учителю и трудом крестьянским заниматься, и подворье свое держать. Коровы, свиньи, куры — стыд! Чего доброго, от учителя навозом пахнуть начнет!

И вот и мы, деревенские девчонки и мальчишки, в свою очередь от иных учителей частенько выслушивали такое: «Тебе, Иванов, одна дорога — пойдешь быкам хвосты крутить, хлевы, конюшни чистить: на большее ты не способен!»

Не удивительно поэтому, что много у нас сегодня «Иванов, родства не помнящих», по-холопски преклоняющихся перед чужим, заморским и презирающих свое национальное, стыдящихся своего происхождения.

Горько это наблюдать. Но потому, что горько — нельзя просто наблюдать: надо всячески, каждому на своем месте, по мере сил и способностей, противостоять этому чудовищному, ужасающему превращению народа в управляемое стадо манкуртов. Еще Федор Михайлович Достоевский писал: «Самоуважение нам нужно, наконец, а не самооплевание». Воистину так, если мы хотим остаться народом, а не толпой без роду и племени.

И на песню народную мы возлагаем большие надежды, потому что не раз убеждались в правоте слов Михайлы Васильевича Ломоносова: «Сладостные звуки песни родимой ум пробуждают и чувства высокие воспитуют». Пробуждение умов — в возникновении ныне множества фольклорных ансамблей, в повышении интереса к народным истокам среди той части молодежи, которая, к ее чести, не поддается оболваниванию «масскультурой». (Возможно, так проявляется инстинкт самосохранения нации?)

Часто приходят к нам за кулисы после концертов молодые люди, благодарят, смущенно признаются: «Не знали, что фольклор так красив. Ваши песни, оказывается, совсем не похожи на те, что нам прежде преподносили как народные».

Это и не мудрено: ведь если звучит у нас, к примеру, в эфире что-либо в «народном стиле», то в основном бесцеремонные обработки народных песен и стилизации «под народное», неспособные не только вызвать интерес к национальной культуре, но, напротив, отторгающие от нее, воспитывающие слушателей на ложных образцах-поделках.

Еще во времена Михаила Ивановича Глинки композитор и критик Александр Николаевич Серов, являвшийся страстным поборником подлинно народной музыки, резко восставал как против всяческих попыток ее искажения и опошления, так и против формалистических приемов обработки народной мелодии. Его статья «Русская народная песня как предмет науки» являет собой «смелую и гневную отповедь антинародному, косному, формалистическому направлению в музыкальной науке». Статья небольшая, но настолько емкая, что трудно что-либо вычленить: ее важно прочесть целиком. Основная мысль ее — перекраивать русскую народную песню на иноземный лад, вгонять ее в «прокрустово ложе» так называемой общеевропейской культуры так же нелепо, как нарядить деревенскую русскую девушку не в сарафан, а в крохотную юбочку и шляпку-тирольку, русского молодца — не в красную рубашку, а во фрак.

Наш ансамбль «Живая вода» поет в основном песни Смоленщины. Ими нас щедро одарили замечательные женщины-крестьянки: Мария Никитична Лемутова, 1902 года рождения, ее невестка Вера Андреевна Лемутова, 1924 года рождения (обе уроженки Починковского района Смоленской области); Анастасия Савельевна Сельганова, 1910 года рождения, моя землячка — уроженка Холм-Жирковского района (бывшего Батуринского).

Самая молодая из наших уважаемых певиц — Вера Андреевна, натура открытая и эмоциональная. В ответ на просьбу попеть она всегда поет неутомимо, взволнованно, по нескольку часов кряду.

На долю Веры Андреевны выпало раннее сиротство, «Зародилось несчастье срання и до смеркания — это про меня. Песен откуда столько знают? Так раньше ж в деревне кто не пел? Бывало, еще махонькая, как почую где-то, — бегу со всех ног туда! Сяду тихонько — и слухаю, да и не замечу сама, как подтягивать начну. Я, можа, без песни и пропала бы, как муха! И плясать я любила! Это тоже — хлебом меня не корми — дай поплясать да припевку припеть. А работали все тогда много, и работы все тяжелые, за день так умаешься! Ну, думаешь, скорей бы до места — и спать брыкнуться! Да только гармонь послышишь — где усталость девается, бывало! До зорьки пропляшешь, пропоешь, а там уж и ложиться неколи!»

Голос у Веры Андреевны выразительный, сильный, ближе к низкому. Недаром она слыла первой певуньей на всю округу.

Так получилось, что голос Анастасии Савельевны Сельчановой я услышала с магнитофона прежде, чем познакомилась с ней. Помню, Сережа, мой муж и руководитель нашего ансамбля, вернувшись из кратковременной поездки на станцию Никитинка, что в Холм-Жирковском районе, довольный, тут же включил запись: «Ты только послушай! Какая певица баба Настя!»

«Как зовут твою дружку, женку твою? — дружелюбно и уважительно спросил на пленке низкий голос немолодой женщины. — Ну, вот я табе и ей песни свадебные буду петь». И вдруг — чудо! — зазвенел такой высокий, на удивление гибкий, чистый, звонкий, прямо-таки девичий голос: «Бог в помощь тебе, да и Людочка, руту-мяту полоть! — Спасибо тебе, Сереженька, за доброе слово!», «Что же ты, Людочка, молодая, скоро отъезжаешь? — Приехал жа Сереженька на вороном коне».

«Ты спрашиваешь, какая моя жизнь? А все было, детка моя: вместе с другими бабами на лесоповале заместо мужиков ворочала… Три раза горел мой двор: все ж работали, а дети и двор — без присмотра. Заново всякий раз заживаться приходилось с детями дробными да без мужа: с войны не пришел мой Нил. Я, моя ты детка, лес дужа люблю. Лесной я человек. Одна, не побоюся, куды хошь зайду и выйду, не заблукаю. Лес-кормилец — мой дом…»

И все же большинство песен нашего репертуара записаны с голоса моей бабушки, «Марюши Микиттевны» (так она себя шутливо называла). Они, эти песни, дороги мне несказанно, потому что пелись родным человеком и сопровождали все мое детство и юность.

Ах, как далеко теперь мое деревенское детство, пахнущее свежескошенными травами, омытое теплыми, как молоко парное, водами самой прекрасной в мире речушки с ласковым названием — Света, взлелеянное милыми, наивными бабушкиными и мамиными колыханками…

Сын часто просит рассказать меня о детской поре. Взахлеб вспоминаешь и о том, и об этом… Но, кажется, я ни разу не сказала ему главное: то, как часто тогда выпадало мне, босоногой маленькой девочке, счастье встречать восход солнца. Какое грандиозное, вызывающее восторг и трепет, граничащее с испугом зрелище! Это чудо — видеть выплывающий над дальним лесом огненный шар — дарила мне моя бабушка. «Кто рано встает — тому Бог подает!» — говаривала она частенько и сама вставала до зорьки, начинала «топать по хозяйству» и нас, своих внуков, приучала к работе с раннего утра: то коровенку на росу прогнать, то в ближний лесок за грибочками сбегать. Да мало ли еще каких дел для ребенка.

Я никогда не видела бабушку праздно сидящей и уж не помню случая, когда во время работы она не запела бы. Все наши магнитофонные записи песен, бабы Марьи, перемежающиеся ее сочными рассказами об обрядах и праздниках, — подтверждение тому. То, слышно, прялочка стрекочет, то швейная машинка постукивает, то перебираемая картошка сыплется, заглушая саму песню, — скоро огород сажать и нужно рассортировать прошлогодний урожай. Но даже если и записано у нас что-то при тишине, то только потому, что руки бабушкины, трудяги, делали в это время «тихую» работу: вязали неизвестно какие по счету носки — дочке ли, сыну, внуку, правнучке…

«Песню сыграть, что водицы живой глотнуть», — любила повторять баба Марюша. Я теперь понимаю, что песня помогла ей жизнь прожить — большую, тяжелую. Но и Мария Никитична не дала сгинуть многим бесценным народным твореньям. Интуитивно понимала, что старинные песни нужны и нам, ее внукам и правнукам, как во все века нужны были они каждому русскому человеку. И оттого так радовал ее наш интерес к тому, что было дорого ей. «А внучка вот все мои песни знает!» — с гордостью говорила она своим товаркам, когда заходил у них невеселый разговор о том, что «тяперя им, молодым, ничегонько нашего не надо». «А правнук мой, Сережа, любую мою песню подтянеть да яшшо и на скрипке подыграеть!» — стала говорить она позднее с еще большей гордостью, когда сумела и сыну моему передать любовь к народной музыке и восхищенье ею. Надо было видеть, как радовалась баба Марья, словно ребенок, всякий раз, когда «праунучек» появлялся на экране телевизора и звучали песни, потешки-прибаутки, которые пела-перепела она ему с пеленок. Прабабушкина заслуга, что Сережа сумел одержать победу во Всесоюзном телеконкурсе «Веселые нотки».

Я счастлива, что судьба одарила меня такой возможностью — подхватить с голоса родного человека песни, не дать им умереть, передать своему сыну. Всякий раз, когда наш ансамбль поет их, со мною говорит душа моей дорогой бабушки. И оживают картины детства, и трудно справляться с волнением…

«Старая народная песня, вызывая представления о старом, ненавистном современной деревенской молодежи быте, исчезает, по-видимому, бесповоротно, ибо не соответствует ни своим темпом, ни своей динамикой новому быту…» — предрекал когда-то Б.Асафьев. Однако напрасно он и его единомышленники хоронили старую народную песню. Ей действительно было уготовано на какое-то время забвение, но не исчезло и никогда не исчезнет то, что создано тысячами сердец твоих предков, что прошло через века, что помогало людям выстоять и остаться народом. Народное творчество — это крепкие и верные жор-ни наши, а дереву, сильными корнями в глубь земли ушедшему, и стоять крепко. Об этом прекрасно сказал казахский поэт Мухтар Шаханов:

«Человеку с малых лет плохо, если корней у него нет. У любого человека должны быть обязательно, кроме родителей, четыре корня, как четыре матери: родная земля, родной язык, родная культура, родная история… И все они — в облике одной собственной матери родной. Когда любишь свой корень, ценишь его — понимаешь боль и любовь всех и всего. Приобретаешь такое же чувство к другой земле, к другому языку, к другой культуре, к другой истории».

Людмила Новикова,
солистка ансамбля «Живая вода»
Смоленск

Вчёра наша ластовка…

Как при лýжку, при лужкý