Смоленский фольклорный ансамбль Живая вода

— Деревенька моя родная очень живописная. Речушка там необыкновенная протекает. И название у речушки тоже необычайное — Света. Там я жила до восьмого класса, Вместе с мамой моей, а она у меня учительница, мы и ходили в другую деревню, за шесть верст. Вот так каждый день — шесть верст туда, шесть — обратно… Мама моя — Лидия Васильевна Лемутова — и сейчас, хотя на пенсии, все еще работает в школе, ее в Канютине-то от мала до велика знают. Потому что учительница она не по профессии — по сердцу самому. Это уж у нас фамильное, наверное: если уж к чему сердце лежит, того не минуешь…

Оно и со мной так же было. После восьмого повезла меня мама в Смоленск, в музучилище. Повезла как многие родители, показать — вот, мол, ребенок вроде талантлив, все петь хочет. Ну, как все мы, родители, про своих детей думаем. А мне тогда, талантливой-то, всего 15 и было. Прослушали меня, говорят: да, есть вокальные данные, только на наше-то отделение с 18 лет принимают. Приезжайте, когда подрастет. Или на другое какое отделение поступайте.

Ну, а я думаю: да как же так! Я ведь только певицей всю жизнь быть мечтала. Певица — это же так здорово, так замечательно: аплодисменты, одежда всегда красивая, цветы — удивительная жизнь!.. В общем, пошла опять в школу учиться. А после 10 классов мама мне говорит: «Так здорово школу окончила, и вдруг в училище! В институт уж надо. А петь в самодеятельности будешь…» Так и пошла я в институт, в педагогический, но все равно — чтобы стать певицей…

После института меня сразу по запросу управления культуры оставили при Смоленской филармонии. Позже закончила Всероссийскую творческую мастерскую эстрадного искусства в Москве. Вот так и попала я в ансамбль. Четверо нас собралось — Лариса Кавалерчик, Владимир Воробьев и мы с Сергеем, мужем моим, — Новиковы.

Поначалу были мы самым обычным ансамблем, каких сейчас немало, даже стали лауреатами 1-го Всесоюзного фестиваля самодеятельного творчества. Позже нас пригласили работать в Смоленскую филармонию, стали мы профессиональным коллективом. Пели советскую классику, современные песни. Все вроде было нормально, принимали нас хорошо, а душа твердила свое: иное надо петь, иное… А какое — не знала.

Думала, у меня одной так, а поделилась с ребятами — и они так же маются. Ну, стали уж думать вместе. Тянуло нас на фольклор. Но — какой взять?

Ведь нет вообще народных песен, есть песни определенных регионов, народностей, местности, и у каждого — своя манера, свой стиль, даже звучание свое. Вот тогда и вспомнила я свою бабушку, Марию Никитичну, бабулю свою любимую.

Понимаете, бабушка у нас в доме всегда за самую главную была. Нас трое детей было, так всегда все гостинцы делились так — нам и бабушке, и не дай бог забыть в чем-то про нее. Помню, когда в учебнике мне какое-то слово попадалось непонятное, мама всегда говорила: «А ты к бабушке обратись, бабушка знает». И правда, всегда она все знала. И авторитет бабушки, благодаря маме, всегда был для нас самый высокий. Она, правда, всегда все знает. Вроде, и неграмотная, едва расписаться может. А и сейчас понимаешь, насколько она мудрее. Всякий раз, как встречаюсь с моей бабулей, я словно водицы живой глотаю. Кстати, и ансамбль наш теперь тоже стал называться «Живая вода»… Бабушка часто говорит: «Песню сыграть, внуча моя, как водицы живой глынуть». Вот так и говорит: «глынуть». В слове этом что-то такое желанное, необходимое. Глотнешь водицы — песню сыграешь..

Так вот, раньше-то мы ансамблем часто шлягеры пели современные. Ну, а что, шлягер — он шлягер и есть: пустой, неинтересный… Ну, раз споешь о несчастной любви, ну два, а сколько можно-то? И слова-то какие-то все затертые, неискренние. И стало мне понятно, когда моя мама иной раз говорила: «Вот знаешь, раньше-то, до войны, после войны, интереснее песни-то были. Сколько в них искренности, тепла, простоты!» И правда, вслушаешься — эти песни и петь-то хочется, и недаром они все почти могут петься и хором, и в одиночку. А современные песни — попробуйте спойте хором, — не получится!

Ну, то есть вот так расхотелось нам их, эти современные однодневки, петь — честное слово, хоть с работы уходи! Видно, доросли мы до маминых-то любимых песен. Стали разбираться.

И принялись лихорадочно искать репертуар. Кипы нот перерыли — нет таких песен, чтобы нас затронули, за собой повели. Тогда стали мы петь песни довоенных лет — Соловьева-Седого, Новикова. Ну, а дальше?..

А дальше вот что.

Я когда-то просто так, себе на память, записывала песни бабушки. Когда мы с Сережей приезжали к нам домой, мы иной раз, когда бабушка пела, включали магнитофон и подсовывали потихоньку бабуле микрофон — она его страшно боялась вначале. И вот она нам пела. Пела песни, которые я в общем-то знала, многие не раз слыхала от нее, да и сама их пела. Но вот что удивительно: уж на что я с бабушкой почти всю жизнь рядом прожила, а она нет-нет да и вытянет из своей памяти такую песню, от которой просто дух захватит и — слезы на глазах…

И Сережа (он сибиряк, Омское училище заканчивал го классу скрипки) говорит: «Знаешь, Люда, это просто удивительно! Я ведь не предполагал никогда, что русская песня такая. Такое впечатление, словно и не русская это песня. Нам в музучилище все это как-то совсем иначе преподносили». А потом раскопали мы статьи Серова, музыковеда нашего известного, современника Глинки. Прочли его статьи и поняли, что действительно, песни-то мы слышим сегодня уже обработанные, аранжированные под общий «культурный стандарт». Это все равно, говорил Серов, что на русскую девушку тирольскую юбку напялить — и то, и не то совсем! Нелепо, неестественно, нежизненно это — мертвое!

И уж не знаю, кому первому из нас мысль эта пришла: «А давайте петь эти песни, да так петь, как в народе их всегда пели!»

Вот так и пришли мы к бабушкиному наследству — к песням ее. Не сразу, далеко не сразу дались нам эти песни в руки. Долго, например, не могли наши оркестранты освоить ритмические структуры песен. Вот вроде и мотив не длинен, и диапазон неширок, а повторить сразу трудно — много там всяких ритмических хитростей. Мне было легче, я с бабушкой не раз пела, манеру эту ее знала. Стала я петь, а Сережа подпевать. Другие ребята нас сначала только слушали, а потом тоже стали подключаться. И вдруг где-то зазвучали голоса так славно, так по-дорогому слились, словно зерна в одном колосе… Постепенно все и загорелись. Репетировали еще несколько месяцев, все искали подлинный голос каждой песни. И как-то Сережа говорит: «Ну, что, ребята, рискнем?» Мы и рискнули. Всего три песни первый раз запели из всего огромного бабушкиного обилия. Прямо на концерте — отставили прочь микрофоны, Сережа объявил: «Живем мы на Смоленщине, край наш песенный, вот послушайте!..» — и без всяких микрофонов мы запели в народной манере. Помню — зрители переглядываются, недоумевают, а мы все одно — поем! И хорошо же нас приняли, хорошо! Поняли люди, услышали… Песню свою родимую — услышали!

Постепенно эти песни стали у нас все большую часть концерта занимать. Стали использовать мы и народные костюмы. Я одевала сарафан, «кохту нашиванную», «хвартук», петухами расшитый, — костюм, оставшийся еще от моей прабабушки. Позже стали мы бабушкины песни на многоголосие распевать. И тут опять пришли к моей бабуле. Она нам и ведущий голос пела, и побочные, если слышала какой-то вакуум в звучании, тут же заполняла, вплетала в узор многоголосия необходимую нитку. Причем, никогда не повторяя, всегда создавала новый вариант. Складывала песню — вот уж поистине.

Вот так и стали мы «Живой водой». Не «Фениксом», как раньше. Нет, песня — это и есть живая вода народа. Ею он и живет, и жить будет всегда.

Сейчас у нас уже целая концертная программа. Поем много и перед молодежью, чтобы и для них, сверстников наших, эти песни стали тоже глотком живой воды. Но и сверхзадача есть: найти сплав песен народных и современных.

Работа большая, надолго.

Записал В. Журавлев.